Пускай от зависти сердца зоилов ноют.
Вольтер! Они тебе вреда не принесут...
Питомца своего Пиериды покроют
И (Дивного) во храм бессмертья приведут.
Федор Тютчев написал его 8 мая 1818 года, в том же мае которого исполнялось 40 лет со дня кончины великого французского философа-просветителя, а в ноябре - 15 лет со дня рождения самого автора, большого русского поэта в будущем. Все это я уточнил в Википедии, оставив «пиериды» при первом заходе на энциклопедические станицы без внимания. Они, конечно, обиделись и вылезли в следующем стихе от 8 мая.
МУЗА
Не в сумрачный чертог наяды говорливой
Пришла она пленять мой слух самолюбивый
Рассказом о щитах, героях и конях,
О шлемах кованных и сломанных мечах.
Скрывая низкий лоб под ветвию лавровой,
С цитарой золотой иль из кости слоновой,
Ни разу на моем не прилегла плече
Богиня гордая в расшитой епанче.
Мне слуха не ласкал язык ее могучий,
И гибкий, и простой, и звучный без созвучий.
По воле пиерид с достоинством певца
Я не мечтал стяжать широкого венца.
О нет! Под дымкою ревнивой покрывала
Мне музу молодость иную указала:
Отягощала прядь душистая волос
Головку дивную узлом тяжелых кос;.
Цветы последние в руке ее дрожали;
Отрывистая речь была полна печали,
И женской прихоти, и серебристых грез,
Невысказанных мук и непонятных слез.
Какой-то негою томительной волнуем,
Я слушал, как слова встречались поцелуем,
И долго без нее душа была больна
И несказанного стремления полна.
8 мая 1854, Афанасий Фет (поэту 34 года).
Спасибо пиеридам за то, что, может быть, именно 8 мая они подружились с юношей Тютчевым, пришли к молодому еще Фету и даже мне помогли.
А закончить сегодняшний пост я хочу стихотворением поэта, современника Тютчева и Фета, посвященным еще одному яркому представителю золотого века русской поэзии.
(посвящается Аполлону Александровичу Григорьеву)
По болоту я ржавому еду,
А за мною, по свежему следу,
Сквозь трясину и тину, по стрелкам густой осок'и,
Кудри н'а ветер - пляшут кругом огоньки.
Разгорелись и, в пляске устойкой,
Оземь бьются они перед тройкой,
То погаснут, то вспыхнут тревожно по темным кустам,
Будто на смех и страх ошалелым коням.
Отшарахнулись кони, рванулись;
Гривы дыбом, и ноздри раздулись!
Чуют, верно, своей необманной побудкой они,
Что не спросту в болоте зажглися огни...
Не глядел бы, болотная пляска
Для меня - только мука и тряска,
И не верю я в душу живую болотных огней;
И в трясину свою не сманить им коней.
Знаю их - без покрова и гроба:
Душит их пододонная злоба,
И честной люд и божий весь мир ненавидят они...
Погоняй-ка ямщик!..
Но теснятся огни,
Забегают пред тройкой далече,
И ведут со мной пошептом речи
На глухом, да понятном и жгучем своем языке:
"Благовестная тайна горит в огоньке! -
Говорят... - Всепрощающей силой -
Колыбель примирилась с могилой...
По зажорам, по прорубям, рытвинам, омутам, рвам
Не придется плясать уже нашим детям.
Наша мука детей искупила,
И теперь мы - не темная сила:
Мы надеемся, верим и ждем нашей пытки конца,
Чтоб зажечься в чертоге у бога-отца".
По болоту я ржавому еду,
А за мною, по свежему следу,
Сквозь трясину и тину, по стрелкам густой осок'и,
Кудри н'а ветер - пляшут кругом огоньки.
(8 мая 1861 г.) Лев Мей, "Огоньки".
