Какого мненья о себе
прославленный Казбек?
Высокомерен ли Эльбрус?
Судить я не берусь.
Когда они туманы пьют
из звездного ковша,
вдруг прозревая, жизнь свою
читают не спеша.
Холодной вечности сродни
стоят, и суть проста:
такими не были б они
без горного хребта,
когда бы их не поднял он
под купол голубой,
раздвинув смутный горизонт,
не подпирая собой... .
Понять ли самому хребту,
как в смысл ни погружен,
вершин (своих же) высоту,
где воздух разрежён,
где холоду искриться днем,
где ночью спать звезде,
что судят на земле о нем
по этой высоте.
Степан Щипачев , «Высота», 25 февраля 1969.
Восходишь ты, что строгий день
Перед задумчивой природой.
В твоих чертах ложится тень
Лесной неволи и свободы.
Твой день и ясен и велик,
И озарен каким-то светом,
Но в этом свете каждый миг
Идут виденья - без ответа.
Никто не тронет твой покой
И не нарушит строгой тени.
И ты сольешься со звездой
В пути к обители видений.
25 февраля, 1900, Александр Блок.
Узкий палисадник,
Белые дорожки,
Крошечный рассадник,
Низкие окошки.
Перед красным домиком на стуле
Спит старик в лиловом колпаке.
Разморило, сдался - зноен день в июле...
Спит чубук в опущенной руке.
Храп, как свист свирели...
Над макушкой - лозы.
Распевают шмели,
Пламенеют розы.
Как нарядно и пестро на клумбах!
Дождь цветов - а садик метра в два.
Карлики стоят на выкрашенных тумбах...
Спит старик... Все ниже голова.
Сквозь ворота: дворик,
Плуг, навоз, повозка,
Выгнутый заборик,
Тонкая березка...
Стог разрытого и пахнущего сена,
Одуревший от жары петух.
Сказка или правда? "Сказка Андерсена!"
Кто-то вдруг над ухом рассмеялся вслух.
Саша Черный, «Узкий палисадник», опубликовано 25 февраля 1911 года
Широкое ложе для всех моих рек --
Чужой человек.
Прохожий, в которого руки - как в снег
Всей жаркостью век
Виновных, - которому вслед я и вслед,
В гром встречных телег.
Любовник, которого может и нет,
(Вздох прожит - и нет!)
Чужой человек,
Дорогой человек,
Ночлег-человек,
Навек-человек!
- Невемый! - На сале змеином, без свеч,
Хлеб свадебный печь.
В измену! - Руслом расставаний, не встреч
Реке моей бечь.
- В свиданье! - А коли темна моя речь --
Дом каменный с плеч!
Над рвом расставаний, над воркотом встреч
Реки моей речь...
Простор-человек,
Ниотколь-человек,
Сквозь-пол - человек,
Прошел-человек.
25 февраля 1922, Марина Цветаева, третье из цикла "Сугробы".
Я теперь ту жизнь уже забыл,
Но телесной памятью тревожим,
Я не сомневаюсь в том, что был
Самым чистокровным краснокожим.
О, мой бравый капитан Майн-Рид,
Прежний дух во мне не убывает,
Я смеюсь над тем, кто говорит,
Что чудес на свете не бывает.
В это время странное, когда
Жизнь должны устраивать мы сами,
Не скучая вовсе без труда,
Я могу бездельничать часами.
Никаким восторгом не горя
И не суетяся бестолково,
Я – поэт с душою дикаря
Должен жить средь гвалта городского.
Брежу я величием равнин
Без газет, трамваев и милиций,
И чужого вместо: «гражданин»,
Часто называю: «бледнолицый!»
А когда мерещится мне бой,
Или кровь томится по пассатам,
Тянется рука сама собой
К головам не в меру волосатым.
Эх ты, жизнь – одна сплошная снедь!
Как и чем тебя я подытожу,
Если мне приходится краснеть
За свою теперешнюю кожу?..
<1926 г. 25 февраля. Четверг. Москва> Николай Минаев.
Когда, под бездной многостройной,
вспять поля белого иду,
восход моей звезды настольной
люблю я возыметь в виду.
И кажется: ночной равниной,
чья даль темна и грозен верх,
идёт, чужим окном хранимый,
другой какой-то человек.
Вблизи завидев бесконечность,
не удержался б он в уме,
когда б не чьей-то жизни встречность,
одна в неисчислимой тьме.
Кто тот, чьим горестным уделом
терзаюсь? Вдруг не сыт ничем?
Униженный, скитался где он?
Озябший, сыщет ли ночлег?
Пусть будет мной – и поскорее,
вот здесь, в мой лучший час земной.
В других местах, в другое время
он прогадал бы, ставши мной.
Оставив мне снегов раздолье,
вот он свернул в моё тепло.
Вот в руки взял моё родное
злато-гусиное перо.
Ему кофейник бодро служит.
С пирушки шлют гонца к нему.
Но глаз его раздумьем сужен
и ум его брезглив к вину.
А я? В ладыжинском овраге
коли не сгину – огонёк
увижу и вздохну: навряд ли
дверь продавщица отомкнёт.
Эх, тьма, куда не пишут письма!
Что продавщица! – у ведра
воды не выпросишь напиться:
рука слаба, вода – тверда.
До света нового, до жизни
мне б на печи не дотянуть,
но ненавистью к продавщице
душа спасется как-нибудь.
Зачем? В помине нет аванса.
Где вы, моих рублей дружки?
А продавщица – самовластна,
как ни грози, как ни дрожи.
Ну, ничего, я отскитаюсь.
С получки я развею грусть:
и с продавщицей расквитаюсь,
и с тем солдатом разберусь.
Ты спятил, Паркер, ты ошибся!
Какой солдат? – Да тот, узбек.
Волчицей стала продавщица
в семь без пяти. А он – успел.
Мой Паркер, что тебе в Ладыге?
Очнись, ты родом не отсель.
Зачем ты предпочел латыни
докуку наших новостей?
Светает во снегах отчизны.
А расторопный мой герой
ещё гостит у продавщицы:
и смех, и грех, и пир горой.
Там пересуды у колодца.
Там масленицы чад и пыл.
Мой Паркер сбивчиво клянётся,
что он там был, мёд-пиво пил.
Мой несравненный, мой гусиный,
как я люблю, что ты смешлив,
единственный и неусыпный
сообщник тайных слёз моих.
23–25 февраля 1982, Таруса.
Белла Ахмадулина, «Гусиный Паркер».
