2 августа 15 г. Серо и холодно. Проснулся рано, отправил корректуру "Суходола". Во втором часу газеты. Дикое известие: Куровский застрелился. Не вяжется, не верю. Что-то ужасное - и, не знаю, как сказать: циническое, что ли. Как я любил его! Не верю - вот главное чувство. Впрочем, не умею выразить своих чувств.
3 августа. <...> Все же я равнодушен к смерти Куровского. Хотя за всеми мыслями все время мысль о нем. И умственно ужасаюсь и теряюсь. Что с семьей? Выстрелил в себя и, падая, верно, зацепился шпорой за шпору. Вечером были в Скородном. Заходил в караулку. Окна совсем на земле. 5 шагов в длину, 5 в ширину. Как ночевать тут! Даже подумать жутко. Возвращались - туманно, холодно. Два огня на Прилепах, как в море. Неужели это тот мертв, кто играл в Мюррене? С кем столько я пережил? О, как дико! Веры все еще нет, уехала через Вырыпаевку в Москву еще 10-го июля. Долго не мог заснуть от мыслей о Куровском.
Примечание.
Из книги Веры Муромцевой-Буниной "Жизнь Бунина" (о времени жизни его в Одессе 1898-99гг):
С этого года у него возникает дружба с одесскими художниками, которые в 1890 году образовали "Товарищество южно-русских художников"...
С первых же месяцев знакомства с этой средой Иван Алексеевич выделил Владимира Павловича Куровского, редкого человека и по душевным восприятиям и по особому пониманию жизни. Настоящего художника из него не вышло: рано женился, пошли дети, и ему пришлось взять место в городской управе. С 1899 года он стал хранителем Одесского музея и получил при нем квартиру. Музей помещался на Софиевской улице (ныне ул. Короленко), в бывшем дворце Потоцкой, трехэтажном особняке классической архитектуры начала девятнадцатого века.
Иван Алексеевич очень ценил Куровского и "несколько лет был просто влюблен в него". После его самоубийства, во время первой мировой войны, он посвятил ему свое стихотворение: "Памяти друга", где поэт объясняет, чем Куровский был ему так близок:
Ты верил, что откликнется мгновенно В моей душе твой бред, твоя тоска. Как помню я усмешку, неизменно Твои уста кривившую слегка. ( Collapse )
Павы ходили, перья ронили, а за павами красная Панна, Панна Марыя перье зберала, веночек вила. (Стих пинских калик перехожих)
Видели мы, нищие, как Мария Дева проходила мимо округлого дворца; словно отголосок нездешнего напева, веяло сиянье от тонкого лица.
Облаков полдневных, бесшумно-своенравных в синеве глубокой дробилось серебро. Из-под пальмы выплыли три павлина плавных и роняли перья, и каждое перо, -
то в тени блестящее, то - на солнце сонном легкое зеленое, с бархатным глазком, темною лазурью волшебно окаймленным, падало на мрамор изогнутым цветком.
Видели мы, нищие, как с улыбкой чудной Дева несравненная перья подняла и венок мерцающий, синий, изумрудный, для Христа ребенка в раздумии сплела.