Сирин джинсовый,
художник в полете и в силе,
ржавой подковой
твой рот подковали усищи, Василий,
юность бисируй, Василий,
где начищали штиблеты нам властелины Ассирий.
Бросил ты пить. Ты не выпил шампанского ванну,
300 ящ. пива и море разочарований
(в детстве — как фрески — застиранные сатины),
мы — европейцы, Василий, с поправкой на Византию,
бак политуры не допит плюс стопка мальвазии,
мы — византийцы с поправкой на Азию,
мы — азиаты с поправкой на техреволюцию,
гаснут в витринах недопитые иллюзии.
Стали активами наши пассивы, Василий.
Имя, как птица, с ветки садится на ветку
и с человека на человека.
Великолепно звучит, не плаксиво,
велосипедное имя Василий.
Первая встреча: облчудище дуло — нас не скосило.
Оба стояли пред оцепеневшей стихией.
Встреча вторая: над черной отцовской могилой
я ощутил твою руку, Василий.
Бог упаси нам встретиться в третий, Василий...
Мы ли виновные в сроках, в коих дружили,
что городские — венозные — реки нас отразили?
О венценосное имя — Василий.
Тело мое, пробегая по ЦДЛу,
так просвистит твоему мимолетному телу:
«Ваш палец, Вас. Палыч! Сидите красиво».
О соловьиное имя — Василий.
1972, «Гекзаметры другу», Андрей Вознесенский.
