***
Полночный звон степной пустыни,
Покой небес, тепло земли,
И горький мед сухой полыни,
И бледность звездная вдали.
Что слушает моя собака?
Вне жизни мы и вне времен.
Звенящий сон степного мрака
Самим собой заворожен.
ДЕДУШКА В МОЛОДОСТИ
Вот этот дом, сто лет тому назад,
Был полон предками моими,
И было утро, солнце, зелень, сад,
Роса, цветы, а он глядел живыми
Сплошь томными глазами в зеркала
Богатой спальни деревенской
На свой камзол, на красоту чела,
Изысканно, с заботливостью женской
Напудрен рисом, надушен,
Меж тем как пахло жаркою крапивой
Из-под окна открытого, и звон,
Торжественный и празднично-счастливый,
Напоминал, что в должный срок
Пойдет он по аллеям, где струится
С полей нагретый солнцем ветерок
И золотистый свет дробится
В тени раскидистых берез.
Где на куртинах диких роз,
В блаженстве ослепительного блеска,
Впивают пчелы теплый мед,
Где иволга то вскрикивает резко,
То окариною поет,
А вдалеке, за валом сада.
Спешит народ, и краше всех — она.
Стройна, нарядна и скромна.
С огнем потупленного взгляда
***
Он видел смоль ее волос,
За ней желтел крутой откос,
Отвесный берег, а у ног
Волна катилась на песок,
И это зыбкое стекло
Глаза слепило — и текло
Опять назад... Был тусклый день,
От пролетавших чаек тень
Чуть означалась на песке,
И серебристой пеленой
Терялось море вдалеке,
Где небеса туманил зной;
Был южный ветер, — горячо
Ей дуло в голое плечо,
Скользило жаром по литым
Ногам, кирпично-золотым,
С приставшей кое-где на них
Перловой мелкой шелухой
От стертых раковин морских,
Блестящей, твердой и сухой...
Он видел очерк головы
На фоне бледной синевы,
Он видел грудь ее... Но вот
Накинут пламенный капот
И легкий газовый платок,
Босую ногу сжал чувяк, —
Она идет наверх, где дрок
Висит в пыли и рдеет мак,
Она идет, поднявши взгляд
Туда, где в небе голубом
Встают сиреневым горбом
Обрывы каменных громад,
Где под скалистой крутизной
Сверкает дача белизной
И смольно-синий кипарис
Верхушку мягко клонит вниз.
ИГРОКИ
Овальный стол, огромный. Вдоль по залу
Проходят дамы, слуги - на столе
Огни свечей, горящих в хрустале.
Колеблются. Но скупо внемлет балу.
Гремящему в банкетной, и речам
Мелькающих по залу милых дам
Круг игроков. Все курят. Беглым светом
Блестят огни по жирным эполетам.
Зал, белый весь, прохладен и велик.
Под люстрой тень. Меж золотисто-смуглых
Больших колонн, меж окон полукруглых –
Портретный ряд - вон Павла плоский лик.
Вон шелк и груди важной Катерины.
Вон Александра узкие лосины...
За окнами - старинная Москва
И звездной зимней ночи синева.
Задумчивая женщина прижала
Платок к губам; у мерзлого окна
Сидит она, спокойна и бледна.
Взор устремив на тусклый сумрак зала,
На одного из штатских игроков,
И чувствует он тьму ее зрачков.
Ее очей, недвижных и печальных,
Под топот пар и гром мазурок бальных.
Немолод он, и на руке кольцо.
Весь выбритый, худой, костлявый, стройный,
Он мечет зло, со страстью беспокойной.
Вот поднимает желчное лицо, -
Скользит под красновато-черным коком
Лоск костяной на лбу его высоком, -
И говорит: «Ну что же, генерал,
Я, кажется, довольно проиграл? -
Не будет ли? И в картах и в любови
Мне не везет, а вы счастливый муж.
Вас ждет жена...» - «Нет, Стоцкий, почему ж?
Порой и я люблю волненье крови», -
С усмешкой отвечает генерал.
И длится штос, и длится светлый бал...
Пред ужином, в час ночи, генерала
Жена домой увозит: «Я устала».
В пустом прохладном зале только дым,
И столовых шумно, говор и расспросы.
Обносят слуги тяжкие подносы,
Князь говорит: «А Стоцкий где? Что с ним?»
Муж и жена - те в темной колымаге
Спешат домой. Промерзлые сермяги.
В заиндевевших шапках и лаптях,
Трясутся на передних лошадях.
Москва темна, глуха, пустынна, - поздно.
Визжат, стучат в ухабах подреза,
Возок скрипит. Она во все глаза
Глядит в стекло – там, в синей тьме морозной,
кудрявится деревьев серых мгла
И мелкие блистают купола...
Он хмурится с усмешкой: «Да, вот чудо!
Нет Стоцкому удачи ниоткуда!»