28 сентября. Инна Лиснянская
из дневника за 2006-ой год:
Вчера приезжал Ицкович. Привез книгу стихов Айги. Как надо долго прожить, чтобы понять и принять чуждое тебе! Так вчера перед сном с поздним горьким пониманием прочитала многие стихи Айги.
[…]
Все поздно. Даже моя поездка через 17 дней к Леночке до самой весны — очень позднее предприятие, накладное для дочери. Накладное — душевно, материально я никого не обременяю. Но я все слабее себя чувствую. И мои восклицания в телефон, что настало резкое улучшение, — для поддержки собственных сил, не более. Получается, я Лене вру. Конечно, вру. Ведь она меня просила сделать обследование у Недоступа, но я боюсь больницы как огня. А ведь бывало, и писала там и отдыхала. Да мало ли что бывало! Когда-то я даже молодой была. Вон на заставочной фотографии экрана я с Сёменом. Мне — 60, но выгляжу достаточно молодо. Сёме — 77. То есть он всего на год моложе меня сегодняшней, он спустя год после онкологической операции. Но разве можно его, тогдашнего, сравнить со мной сегодняшней? Тогда он еще подолгу гулял в Красновидове, хотя к реке спускаться ему было уже не так легко. И все же вдоль реки мы часто гуляли, а по полю, в сторону одной деревушки, он сам любил двигаться. Зимой это поле было блескучее, а летом пахучее, высокотравное. Сёма тогда много писал, в том числе не только об этих травах, где он окликал Аннушку и Маринушку (Ахматову и Цветаеву), но и такое по-молодому мощное стихотворение, как «Новый Иерусалим». Вообще, в отличие от меня, Сёма любил ходить. А уж теперь я и вовсе ходить не хочу, ибо задыхаюсь при ходьбе. Еще в прошедшую зиму я довольно сносно осиливала 2-й этаж в Иерусалиме.
[…]
Вчера дочитала в Н.М. повесть Бутова66 (не путать с Битовым) «Мобильник». Вещь замечательная. Хотя в повести два героя, один живой, автор, а второй умерший, но живущий в памяти автора. […] Сам же автор вовсе не аморфен, он мыслит, чувствует, существует рядом с Пудисом, который уже погиб, и все же кажется некой полноценной тенью уже ушедшего. Это вещь — реалистический символизм, и то, что у автора остается мобильник Пудиса, мобильник, который автор бросает в могилу, только подчеркивает эту символику. Мобильник в земле, связь прервана. Но прервана чисто физически, реально, а в сущности не прерывается в сознании автора. Пудис всегда боялся смерти и именно в силу этого (по мысли автора) так интенсивно и внутренне свободно жил. Немудрено, что наедине автор и Пудис почти не разговаривали, потому что разговаривать с самим собой, если даже одна твоя часть старше второй, странно. Меж тем ничего странного в повести, написанной плотным, точным и горячим языком, нет. И это также замечательное свойство «Мобильника». Мне захотелось высказать свое восхищение Бутову, и я позвонила. Поскольку знаю, что редко к кому сейчас кто-нибудь вторгается с восхищенной критикой. Все читают только самих себя или тех друзей, соседей, от которых не отвертеться. Так и получилось. Бутов рад был моему звонку.
Вчера приезжал Ицкович. Привез книгу стихов Айги. Как надо долго прожить, чтобы понять и принять чуждое тебе! Так вчера перед сном с поздним горьким пониманием прочитала многие стихи Айги.
[…]
Все поздно. Даже моя поездка через 17 дней к Леночке до самой весны — очень позднее предприятие, накладное для дочери. Накладное — душевно, материально я никого не обременяю. Но я все слабее себя чувствую. И мои восклицания в телефон, что настало резкое улучшение, — для поддержки собственных сил, не более. Получается, я Лене вру. Конечно, вру. Ведь она меня просила сделать обследование у Недоступа, но я боюсь больницы как огня. А ведь бывало, и писала там и отдыхала. Да мало ли что бывало! Когда-то я даже молодой была. Вон на заставочной фотографии экрана я с Сёменом. Мне — 60, но выгляжу достаточно молодо. Сёме — 77. То есть он всего на год моложе меня сегодняшней, он спустя год после онкологической операции. Но разве можно его, тогдашнего, сравнить со мной сегодняшней? Тогда он еще подолгу гулял в Красновидове, хотя к реке спускаться ему было уже не так легко. И все же вдоль реки мы часто гуляли, а по полю, в сторону одной деревушки, он сам любил двигаться. Зимой это поле было блескучее, а летом пахучее, высокотравное. Сёма тогда много писал, в том числе не только об этих травах, где он окликал Аннушку и Маринушку (Ахматову и Цветаеву), но и такое по-молодому мощное стихотворение, как «Новый Иерусалим». Вообще, в отличие от меня, Сёма любил ходить. А уж теперь я и вовсе ходить не хочу, ибо задыхаюсь при ходьбе. Еще в прошедшую зиму я довольно сносно осиливала 2-й этаж в Иерусалиме.
[…]
Вчера дочитала в Н.М. повесть Бутова66 (не путать с Битовым) «Мобильник». Вещь замечательная. Хотя в повести два героя, один живой, автор, а второй умерший, но живущий в памяти автора. […] Сам же автор вовсе не аморфен, он мыслит, чувствует, существует рядом с Пудисом, который уже погиб, и все же кажется некой полноценной тенью уже ушедшего. Это вещь — реалистический символизм, и то, что у автора остается мобильник Пудиса, мобильник, который автор бросает в могилу, только подчеркивает эту символику. Мобильник в земле, связь прервана. Но прервана чисто физически, реально, а в сущности не прерывается в сознании автора. Пудис всегда боялся смерти и именно в силу этого (по мысли автора) так интенсивно и внутренне свободно жил. Немудрено, что наедине автор и Пудис почти не разговаривали, потому что разговаривать с самим собой, если даже одна твоя часть старше второй, странно. Меж тем ничего странного в повести, написанной плотным, точным и горячим языком, нет. И это также замечательное свойство «Мобильника». Мне захотелось высказать свое восхищение Бутову, и я позвонила. Поскольку знаю, что редко к кому сейчас кто-нибудь вторгается с восхищенной критикой. Все читают только самих себя или тех друзей, соседей, от которых не отвертеться. Так и получилось. Бутов рад был моему звонку.