Георгий Князев, историк-архивист, 54 года, Лениград:
25 декабря.
Сто восемьдесят седьмой день войны. Четверг. Гитлер, сместив Браухича и приняв на себя командование всеми военными силами Германии, объявил о переходе от маневренной войны к позиционной. Он указывает на трудности, преодолеваемые немцами на Восточном фронте вследствие «климатических условий». На самом деле немцев начала бить Красная Армия. Немцы разбиты под Ростовом, отброшены от Москвы, сейчас разрывается кольцо блокады в окрестностях Ленинграда. Сегодня распространились слухи о новых удачах на коммуникациях города со страной. С сегодняшнего дня, после катастрофических голодных дней, увеличен хлебный паек. Вместо 125 грамм служащие и иждивенцы будут получать по 200. Это значительная прибавка. И люди повеселели, поднялись духом. Может быть, смертельная опасность уже позади!
Вчера встретил университетского товарища М. Ф. Злотникова. Сгорбился, постарел, идет с трудом, с палочкой. Остановил его, поговорили. Неприятные стеклянные глаза, глухой голос. Вдруг он обратился ко мне: «С сердцем плохо, истощение, в больницу не принимают. Помогите, положите меня в больницу недели на две», — я опешил. «Но Вы ведь, кажется, продолжаете работать в Главархиве», — сказал я. «Работаю, но что в этом толку!» — и он махнул рукой. «Смотрите, подумайте, что можно сделать, а то потеряете еще одного ученого, своего товарища!»
Чем я мог бы помочь ему, когда я сам на грани?
Сегодня в Доме ученых заседание, посвященное памяти Витуса Беринга, погибшего 200 лет тому назад на острове, носящем теперь его имя. С докладами выступают А. И. Андреев и Кочаков. Третий докладчик, Чаев, заболел от истощения.
Вчера мы получили телеграмму из Обкома Союза в[ысшей] ш[колы] и н[аучных] учреждений] о срочном представлении сотрудников, имеющих ученые степени кандидатов. Спохватились наконец, когда молодое поколение ученых начало в буквальном смысле вымирать.
Так трогательно! На подъезде с выбитыми верхними стеклами дворца Академии художеств висит объявление: «Открыта выставка дипломных работ студентов ВАХ... В Тициановской зале. Вход свободный. С 11 ч. до 4 ч.».
Никаких известий из Московского отделения, также никаких из Президиума АН из Казани — не имею. Настает Новый год. Не знаю, что будет с Архивом, с Комиссией. Сейчас я принимаю все меры к их охранению. На вторник назначен мой научный доклад по истории Академии наук. Но у меня нет уверенности, что удастся сохранить штат сотрудников и получить необходимые средства. Л[енинградское] отделение] Ин[ститу]та истории уже разваливается. С. А. Аннинский, встретившись со мной, спрашивал, не может ли он определиться в Архиве, комиссии — Монгольская, Тихоокеанский комитет — свернули работу и «анабиозировались». Сегодня мне сообщили, что при первой возможности эвакуируется исторический факультет Ленинградского университета, а может быть, и все факультеты.
«Рождество Христово»... Тысяча девятьсот сорок один год человечество отмечает рождение спасителя, праздник мира, любви, человечности... «Слава в Вышних Богу, и на земле мир», и далее в этом гимне говорится: «в человецех благоволение».
Как раз для нашего времени! И на земле мир, и в «человецех благоволение». Человечество словно с ума сошло, озверело, осатанело... Земля в крови и дыму на всем своем пространстве — от океана до океана. Каждый день приносит новые кровавые ужасы, и весь горизонт на много дней закрыт зловещим заревом... Потом будет передышка лет на 20, и снова начнется чудовищная кровавая схватка. И так, пожалуй, долго, м[ожет] б[ыть], всегда. [Хотя] я еще уверяю себя, что, может быть, не без конца будет продолжаться кровавый угар, что люди еще будут людьми и будут стыдиться войны, человеческой бойни, как стыдятся пожирать своих ближних. А ведь когда-то этого не стыдились!
«Слава в Вышних Богу!»
Вера Инбер, поэт, 51 год, Ленинград.
25 декабря. Сегодня утром, когда Евфросинья Ивановна внесла дрова, я по ее лицу сразу поняла, что случилось нечто необычайное. Она рассказала мне, что, пойдя еще затемно, на «ранней зорьке», в булочную, встретила на площади Льва Толстого неизвестного человека, который шел, плакал, смеялся, хватался за голову.
— Постоит-постоит и дальше бредет, сам не в себе.
Я подумала: либо выпивши (и где только раздобыл?), либо повредился в уме.
И только придя в булочную, Евфросинья Ивановна поняла, в чем дело: прибавили хлеба. И этот человек один из первых узнал о прибавке. радио не работает из-за отсутствия тока, газета появляется на стенах домов только на второй, а то и на третий день. Поэтому о прибавке хлеба люди узнавали прямо у прилавка. Так было с неизвестным человеком. Так было и с Евфросиньей Ивановной.
Все сияют. Отовсюду доносится одно только слово:
— Прибавили!
рабочие получают теперь 250–300 граммов. Служащие — 250. Мы с И. Д. будем иметь на двоих 600 граммов в день.
Всеволод Вишневский, писатель, военный корреспондент "Правды", 41 год, Ленинград:
25 декабря.
(187-й день войны.)
...В «Известиях» от 19 и 20 декабря — очерки о новых танковых заводах в Сибири и на Урале. Создана грандиозная танковая промышленность. Эпос осеннего и зимнего строительства в степях и горах, под дождями, на морозе среди костров, в бараках! Народ наш вновь показал себя, свою изумительную стойкость, выносливость, организованность!..
Ирина Эренбург, 30 лет, Куйбышев:
25 декабря.
Ночь. Началось 26 декабря, 8 лет нашего брака. 8 лет! И за это время я все больше любила Борю. Если ты жив… Как это страшно. Помнишь ЗАГС?.. А потом все эти глупые гости? Если нам суждено еще раз справлять эту дату, мы будем только вдвоем, как тогда в «Астории». Как ужасно, что я не сделала тебя счастливым, а ведь могла. Сколько я тебя мучила. Все показное — отпало, осталось ужасное горе. Лучше поскорей узнать правду. Но как умереть? Наша соседка в Москве повесилась. Сын Олеши* выбросился из окна. Ни то, ни другое я не сумею. Надо придумать сейчас. В общем, несчастливую жизнь мы с тобой прожили.
Нам нужно было жить в другой век. Могло бы не быть всего, всего того, что так нам мешало.
Неужели тебя нет? Короткое чудовищное слово. Мы оба боялись смерти. Сережа тоже боялся смерти, но он не знал, что умирает. Может быть, и ты не знал? А я буду знать, но мне не страшно. Мы с тобой недоумевали, как умирают старики? Надоедает ли им жить? Черт их знает. Может быть, для них наступает момент, когда они тоже не видят другого выхода.
И подумать, что у нас было много прощаний и только с последнего ты не вернулся… В июне тебе было бы 37 лет, а мне в марте 31. Их не будет. Зачем ты переписывал стихи?** Я становлюсь суеверной. Все спят, только крысы устраивают семейные сцены.
Примечания, сделанные самой Ириной.
* Сын Олеши - Это был не сын Олеши, а его пасынок. Он потребовал, чтобы его тетя Лидия Багрицкая [Багрицкая Лидия — жена поэта Эдуарда Георгиевича Багрицкого (1895–1934)] пошла в НКВД и узнала наконец о судьбе дяди подростка — поэте Нарбуте. Багрицкую успокоили, отправили домой, а через несколько дней посадили и ее. Пасынок Олеши, узнав об этом и считая себя виноватым, выбросился из окна. Это произошло в Камергерском переулке, в центре Москвы, среди бела дня. Трагедия потрясла нас всех.
**Зачем ты переписывал стихи - В конце июля 1941 г. Боря с Захаром приезжали в Москву на двое суток. Обе ночи Боря восстанавливал на память свои старые стихи. Альбомчик с этими стихами я увезла с собой в Куйбышев, часть из них вошла в сборник «Только стихи…», который вышел в 1978 году благодаря К. Симонову — он боролся за эту книжку четыре года.
Сергей Вавилов, физик, Академик. 50 лет
25 декабря.
Йошкар-Ола. Фотография из газеты: немецкие могилы в Калинине. Чинно расставленные кресты над гниющими трупами Мuller’ов, Schulz’oв. Холодно, страшно и случайность всего еще ясней.
А здесь пушистая зима, с расписными санями, мужиками в тулупах, лошаденками, шустро взрывающими бразды пушисты. Белый, белый снег, розовые закаты. Луна, как в опере. А на душе лед, ужас и пустота.
Лидия Чуковская, 34 года, Ташкент (она - Анна Ахматова):
25 декабря.
Думаю о двух ее поэмах: одну она читала опять при мне Нечкиной у себя и другую вчера у Нечкиной («Путем»). «Путем» теперь, после «Тринадцатого года», кажется такой ясной, простенькой... Я давно ее не слыхала и на этот раз она меня поразила своей светлостью. Таким светом тут облита смерть:
Лишь хвойная ветка
Да солнечный стих....
У нее есть стихи «Так отлетают темные души», а это «Так отлетают светлые души».
А «Тринадцатый год» я на этот (на седьмой или восьмой!) раз услышала тоже совсем по-новому: как постройку железно-стройную, вовсе не раскидистую... И как великолепно вошли в «Решку» новые строки
Тишина тишину сторожит.
Я зашла к ней сегодня только предупредить, что заболеваю, ложусь и что ей принесут от меня всякие вкусности. Она обещала придти навестить меня.
Дров по-прежнему нет, а паспорт — после того, как Кон- торович добыл всякие бумажки — опять без движения лежит у той же Радзинской .
По дороге домой купила ей две тарелочки и зеркало.