7 марта 1942 года в дневниках-2
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
-15. Пасмурно, потом ясно и ветрено.
Жил со вчерашнего утра целые сутки под влиянием плача бабушки Аграфены и до того довел себя в нарастающем стыде своем за бездействие и благополучие свое, что хоть собирайся на войну. Особенно стыдно было вспомнить, как всю ночь самой страшной бомбежки в Москве просидел с Лялей в подвале и нам вдвоем было так хорошо, что и мысли не было о разрушении Москвы и только когда утром вышли и кто-то сказал: — Кругом Москва горит! — опомнились. Не то ли и теперь происходит: мы закрываем друг другом действительность. Но сегодня я опомнился от стыда, ведь мне 70-й год, а я и молодой не умел помогать на пожарах. И самое происхождение этого чувства стыда неглубокое: это оттого, что и сама гордость хочет взять на себя больше, чем может.
Из Ленинграда через Ладожское озеро приехала одна женщина, рассказывала, что покойников у них там держат в квартирах, пока они совсем не протухнут, и пока что пользуются их карточками. Настроение Болота сильно снижается отчасти под влиянием слабых наших успехов, а отчасти от сильного ухудшения в продовольствии. Резче выступает разница в продовольствии начальствующих и населения. И в особенности плохо, что расчет на немцев, как на освободителей («к одному бы концу») исчез. Немцы — это не конец, им тоже конец должен прийти.
Сегодня во время Лялиной кухонной суеты на какое-то ее слово я ответил: — Но ведь я тоже работаю. — Она ничего не сказала, но еле заметно махнула рукой в смысле: какая это работа! Мне стало тяжело. И еще бы. Я сам чувствую, что может быть, мое занятие очень расходится со временем.
Чтобы развеять печаль, пошел покурить у лесничего и не развеял. Несчастный комсомолец, попавший в семью черносотенца, напрасно пытается выбраться к свету. Ему кажется безумной идея коммунизма, проводимая без согласования с народом. И тоже кажется безумной идея своей нации, проводимая немцами без согласования с другими нациями. Пришел Алексей Мих. и сказал: — С каждым днем жить становится страшнее.
Вечером на прощанье я Ляле сказал, как расстроила она меня, что махнула рукой. — Правильно ты сделала, — сказал я, — мне самому становится тошно. — Если бы ты был молод, — ответила она, — я бы тебе предложила другое. — Но я же молод. — Не в этом смысле. Я говорю годами, опытом молод был. Тогда бы... А теперь, ты же знаешь, что спасти всех, как в молодости кажется, невозможно. Можно только спастись. — Себя спасти? — Да, спасти себя для всех. — Для этого спасенья нужно собой пожертвовать? — Конечно, пожертвовать. А разве ты не жертвовал собою всю жизнь тем, что жил в пустыне и писал? Пиши для всех и теперь, не тех «всех», которые умирают на войне, а для тех, которые потом будут жить. Эта работа не на сейчас, а на далекое время и есть твоя разумная жертва. Пиши третью книгу «Кащеевой цепи» — это жертва, а ехать на фронт... это — сам понимаешь: в твоем опыте это значит слишком много брать на себя.
Лидия Чуковская, 34 года, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
7 марта. По-видимому, NN окрылена похвалами Толстого. Она какая-то возбужденная, рассеянная, помолодевшая, взволнованная. Вчера я видела ее немного — она шла к Пугачевой, которая послала за ней Липскерова . Мне было с ними по дороге.
Я сообщила ей предложение Арнштама. Накануне она как раз говорила мне, что в Алма-Ата, по ее сведениям, худо и как хорошо, что она там не поселилась. Я ожидала мгновенного и категорического отрицательного ответа. Но она к моему удивлению сказала, что рада была бы поехать, повидаться с «Черным» — то есть с Харджиевым и с прочими друзьями — хотя, конечно, переводить она не может.
Сегодня я встретилась с NN у Беньяш. Она была очень оживлена и торопилась на вечер в Союз, в Президиум; мы с Беньяш отправились ее провожать. Теплый, даже душноватый, темный вечер.
По дороге NN сговорилась с Беньяш, что возьмет ее в Алма-Ата вместо меня, если поедет. Пожалуй, ей действительно стоит поехать. Ее там будут чествовать и баловать, а Беньяш поможет ей переводить — она, кажется, умеет.
Жаль мне упускать эту честь и эти практические возможности — да что же поделаешь. Я человек подневольный.
Очень хочу к Шуре, к Тамаре, а если в смерть, то с ними и в смерть.
-15. Пасмурно, потом ясно и ветрено.
Жил со вчерашнего утра целые сутки под влиянием плача бабушки Аграфены и до того довел себя в нарастающем стыде своем за бездействие и благополучие свое, что хоть собирайся на войну. Особенно стыдно было вспомнить, как всю ночь самой страшной бомбежки в Москве просидел с Лялей в подвале и нам вдвоем было так хорошо, что и мысли не было о разрушении Москвы и только когда утром вышли и кто-то сказал: — Кругом Москва горит! — опомнились. Не то ли и теперь происходит: мы закрываем друг другом действительность. Но сегодня я опомнился от стыда, ведь мне 70-й год, а я и молодой не умел помогать на пожарах. И самое происхождение этого чувства стыда неглубокое: это оттого, что и сама гордость хочет взять на себя больше, чем может.
Из Ленинграда через Ладожское озеро приехала одна женщина, рассказывала, что покойников у них там держат в квартирах, пока они совсем не протухнут, и пока что пользуются их карточками. Настроение Болота сильно снижается отчасти под влиянием слабых наших успехов, а отчасти от сильного ухудшения в продовольствии. Резче выступает разница в продовольствии начальствующих и населения. И в особенности плохо, что расчет на немцев, как на освободителей («к одному бы концу») исчез. Немцы — это не конец, им тоже конец должен прийти.
Сегодня во время Лялиной кухонной суеты на какое-то ее слово я ответил: — Но ведь я тоже работаю. — Она ничего не сказала, но еле заметно махнула рукой в смысле: какая это работа! Мне стало тяжело. И еще бы. Я сам чувствую, что может быть, мое занятие очень расходится со временем.
Чтобы развеять печаль, пошел покурить у лесничего и не развеял. Несчастный комсомолец, попавший в семью черносотенца, напрасно пытается выбраться к свету. Ему кажется безумной идея коммунизма, проводимая без согласования с народом. И тоже кажется безумной идея своей нации, проводимая немцами без согласования с другими нациями. Пришел Алексей Мих. и сказал: — С каждым днем жить становится страшнее.
Вечером на прощанье я Ляле сказал, как расстроила она меня, что махнула рукой. — Правильно ты сделала, — сказал я, — мне самому становится тошно. — Если бы ты был молод, — ответила она, — я бы тебе предложила другое. — Но я же молод. — Не в этом смысле. Я говорю годами, опытом молод был. Тогда бы... А теперь, ты же знаешь, что спасти всех, как в молодости кажется, невозможно. Можно только спастись. — Себя спасти? — Да, спасти себя для всех. — Для этого спасенья нужно собой пожертвовать? — Конечно, пожертвовать. А разве ты не жертвовал собою всю жизнь тем, что жил в пустыне и писал? Пиши для всех и теперь, не тех «всех», которые умирают на войне, а для тех, которые потом будут жить. Эта работа не на сейчас, а на далекое время и есть твоя разумная жертва. Пиши третью книгу «Кащеевой цепи» — это жертва, а ехать на фронт... это — сам понимаешь: в твоем опыте это значит слишком много брать на себя.
Лидия Чуковская, 34 года, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
7 марта. По-видимому, NN окрылена похвалами Толстого. Она какая-то возбужденная, рассеянная, помолодевшая, взволнованная. Вчера я видела ее немного — она шла к Пугачевой, которая послала за ней Липскерова . Мне было с ними по дороге.
Я сообщила ей предложение Арнштама. Накануне она как раз говорила мне, что в Алма-Ата, по ее сведениям, худо и как хорошо, что она там не поселилась. Я ожидала мгновенного и категорического отрицательного ответа. Но она к моему удивлению сказала, что рада была бы поехать, повидаться с «Черным» — то есть с Харджиевым и с прочими друзьями — хотя, конечно, переводить она не может.
Сегодня я встретилась с NN у Беньяш. Она была очень оживлена и торопилась на вечер в Союз, в Президиум; мы с Беньяш отправились ее провожать. Теплый, даже душноватый, темный вечер.
По дороге NN сговорилась с Беньяш, что возьмет ее в Алма-Ата вместо меня, если поедет. Пожалуй, ей действительно стоит поехать. Ее там будут чествовать и баловать, а Беньяш поможет ей переводить — она, кажется, умеет.
Жаль мне упускать эту честь и эти практические возможности — да что же поделаешь. Я человек подневольный.
Очень хочу к Шуре, к Тамаре, а если в смерть, то с ними и в смерть.