***
Сквозь уютное солнце апреля -
Неуютный такой холодок.
И - смерчом по дорожке песок,
И - смолкает скворец-пустомеля.
Там над северным краем земли
Черно-серая вздутая туча.
Котелки поплотней нахлобуча,
Попроворней два франта пошли.
И под шум градобойного гула -
В сердце гордом, веселом и злом:
"Это молнии нашей излом,
Это наша весна допорхнула!"
21 апреля 1937, Париж. Владислав Ходасевич.
Елена Булгакова, 43 года, жена писателя Михаила Булгакова:
21 апреля.
Слухи о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладно. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла судьба и для них?
Опять звонок Союзфото. Я сказала (по желанию М. А.), что М. А. не будет сниматься. Удивление и раздражение.
Александр Аросев (1890 - февраль 1938), 46 лет, с 1934 по 1937 годы — председатель Всесоюзного общества культурных связей с заграницей.
21 апреля. Та же, что и вчера, чудесная погода. Много работы.
В 17 часов — партийное собрание. Это значит, что соберутся 16 человек. Часть этих людей не прошли революционных боев и поэтому на революционную стратегию смотрят, как на магию. Ленин в их представлении некто вроде факира. На резолюции такие люди смотрят как на формулы заклинания, поэтому фразы воспринимают как обязательные: если переставить порядок слов, потеряется смысл и чудодейственная сила. Для таких людей партийное собрание — своего рода колдовское действие. Во время него они утрачивают нормальную человеческую логику и начинают мыслить готовыми формулами, боясь выйти за пределы их. При этом переживают состояние некоторого своеобразного экстаза, который еще больше затемняет свободную деятельность мысли.
Другая категория людей — это старая гвардия, боевики, бывшие герои, бывшие храбрецы, бывшие стратеги и бывшие вершители судеб страны. Эти люди слишком близко видели революцию и сами ее делали. В процессе революционного действия у них образовались свои моральные и идеологические опорные пункты, по большей части ассоциированные с каким-либо лицом. Один, например, помнит, как в пылу увлечения оратором бойцы взяли его на руки и несли по улицам.
Третья категория, самая большая, — это люди, не знающие, для чего они собираются, для чего тратится время, для чего существует все то, что существует, и для чего существуют они. Для них общественное движение и все споры в этой плоскости — своего рода поветрие, некая физиологическая функция голоса и языка. Во всяком случае, это не главное, а такое же обязательное и немного надоедливое, как служба в канцелярии. Такие люди склонны идти во всех вопросах с людьми первой категории. Это менее тревожно и наиболее трафаретно.
Разумеется, наиболее изощрены в неискренности именно первая и третья категории. Для них идеология, общественное движение — не более как известная форма или некоторые обстоятельства заработка. «Вот, — вероятно, думают они, — в каких условиях приходится добывать хлеб насущный».
Все эти люди заслушивали биографии друг друга. Это продолжалось до полуночи. Могло бы и не продолжаться так долго, если бы у человека не было некоторой скрытой садистической наклонности раздевать своего ближнего.
Между прочим, я был выбран в комитет и на районную конференцию вместо кандидата, предложенного районным комитетом. Этот последний сидел с таинственным видом и совсем не таинственно выкрикивал реплики, направленные против меня и моих сторонников, чем, собственно, и принижал себя в глазах хотя и не бог весть каких высоких индивидуальностей, но тем не менее имеющих каждый о себе высокое мнение.
Михаил Пришвин, 64 года
21 апреля.
С вечера тишина прошла через всю ночь до утра, и потом опять подул «изнойный» ветер. Собираемся ехать на Кубрю за щуками и налимами.
Говорят о логике фактов, логике вещей, очевидно, понимая под «логикой» принудительную силу этих фактов, этих вещей, власть земли, государства, машины и т. п. Наш крестьянин привык к принудительной силе, или «логике» земли.
По-видимому, должно привыкнуть и к логике машины так, чтобы машина человеку стала как земля с ее принудительной силой. Но привыкание это очень медленное, потому что <зачеркнуто: дикарь> сын землероба, переходя от земли к машине, считает ее источником незаслуженной свободы. Машина для него как своеволие, и он не хочет считаться с ее принудительной силой: «что мне Форд, у меня свое зажигание!»
В машинной культуре господствует план, тут нужна ясность или «объяснение», связанное со словом. В земледельческой культуре нужно больше молчать, при-слушиваться, присматриваться, тут «ничего не поделаешь». Машина, как власть земли, есть власть человека... Кто хочет понять время у нас, тот должен понять переход от земледельческой «власти земли» к «власти машины».
Культурный человек — это не кто поставил на подоконник цветы, а кто, поняв принудительную силу нового времени, выполнил в этом отношении свой долг и сделался со-временным человеком, хозяином механизмов, как был человек — хозяином земли. По образу и подобию того человека, хозяина земли, должен строиться новый человек, властелин механизмов.
Читаю «Соки Земли» Гамсуна, перечитав перед этим «Власть Земли» Успенского, и ясно вижу, насколько же выше, свободнее, легче, убедительнее искусство Гамсуна в сравнении с морально-народническим нытьем Г. Успенского. Понимаю себя в этом свете, свою глухую борьбу с «гражданской моралью», перешедшей в большевистскую литературную колбу. И вот сейчас глухое недовольство [собой] в отношении моральной чуткости понимаю как долг старому времени: плачу и плачу. Единственная вещь, написанная мною свободно, — это «Корень жизни». И надо в дальнейшем помнить, что сказать от души, от себя самого и полным голосом — вот единственная мораль писателя.