***
Землю делите на части,
Кровью из свежих ран,
Въедчивой краской красьте
Карты различных стран.
Ненависть ложью взаимной
В сердце народов раздув,
Пойте свирепые гимны
В пляске военной в бреду.
Кровью пишите пакты,
Казнью скрепляйте указ...
Снимет бельмо катаракты
Мысль с ослепленных глаз.
Все сотрутся границы,
Общий найдется язык.
В друга враг превратится,
В землю воткнется штык.
Все раздоры забудет,
Свергнет войны кумир,
Вечно единым будет
Наш человеческий мир!
Не дипломатов интриги,
Не самовластье вождей,
Будет народами двигать
Правда великих идей.
И, никаким приказам
Не подчиняясь впредь,
Будет свободный разум
Солнцем над всеми гореть!
10 июня 1942, Михаил Зенкевич.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
10 июня.
С шести часов утра — истребители. Короткие обстрелы. Два «мессершмитта» из-за облаков сбросили у «Кирова» две бомбы.
Думаю о С. К., как она? Соскучился...
Немцы засыпали магнитными минами выход у Толбухина маяка. Из тридцати их самолетов нами сбито семнадцать (!).
Наблюдается концентрация немецких танков у Красногвардейска. Обстановка серьезная.
Весь день работал. Сделал в Петропавловской крепости доклад о международной обстановке для военно-морской автороты. Рота работала на Ладоге всю зиму: дальние рейсы в мороз, перевозили сотни эвакуируемых; пробивались по лесным дорогам; кормили-поили членов семей моряков; ремонтировали машины. По ночам — волчьи стаи, светящиеся волчьи глаза окружали роту. Очередями из автоматов отбивали их.
Обдумываю письмо-документ в Военный совет...
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
10 июня. 354[-й] день войны. Среда. Подлый стервятник, пользуясь облачной погодой, крадучись пробрался к самому центру города и сбросил четыре бомбы в районе Невы, около Адмиралтейства и где-то на Васильевском. Я выходил на службу и шел по лестнице, когда весь дом тряхнуло. Потом видел на набережной кучи битого стекла, которые подметали дворники. На зенитных батареях толпились красноармейцы, слушая говорившего им речь или что-то пояснявшего командира. Дул ветер. По небу плыли разорванные облака. И невесело было так на душе.
На чем нас воспитывали? На гуманизме, на сострадании к угнетенным, к униженным, обиженным. И мы приняли революцию, поняв ее смысл. Мы испытали большие лишения, чтобы создать на земле справедливую жизнь. А что получили?! Все разрушено и разрушается. И самое страшное — все повторяется из того, что происходит, только масштабы другие. Жестокость, черствость, кровь, слезы, ужасы, стенания — те же, вечные и старые как мир... Невыносимо тяжело мне сегодня.
И прежде, и теперь:
Безумно страшная война! Вослед победе — казнь.
Пощада молчит и всюду месть слышна:
«Избить всех недовольных надо...»
Смерть воцарилася. Кругом убийства...
Вот привели толпу к стене расстреливать...
Раздался залп ружейный; дым рассеялся; лежит ряд трупов
близ окровавленных уступов разбитой бомбами стены...
Треск выстрелов глухой повсюду. Расстрелянных за грудой груду
кладут в телеги — и потом в могилу общую бросают.
Рыданий не слыхать кругом: без жалоб люди умирают...
О, люди-братья! тайный страх ужель вам души не тревожит.
Нет, человечество не может, не смеет далее идти
на этом роковом пути!..
Когда это написано? Почти сто лет назад, тем же человеколюбцем Виктором Гюго.
И он же в песнях о прогрессе успокаивает: «Проходит ночь; встает заря на небесах!»
Для нас покуда еще далеко до зари... Какая тоска, жалящая, неуемная рана в сердце!
Прикладываю к ране целительный бальзам из [стихов] того же человеколюбца: «Завеса тьмы с небес сорвется скоро... К рассвету человечество спешит».
Покуда очень мрачно. Тоска смертная. Знают об этом только стены моей комнаты да эти вот страницы, по которым бегает мой карандаш. Никакой радости. Никакой зацепки. Отстоять Ленинград, мою социалистическую родину. Святое благородное дело. Но я «пассивный герой»... Могу лишь только умереть, но не сражаться с врагом. Могу лишь пассивно умирать.
Все, что я записал сегодня, — малодушие. Но так на самом деле. Не хочу лжи. Я и тысячи, тысячи других, таких же, переживают то же. Только молчат об этом. И я молчу. А потом и мы, и другие будут вспоминать о нас как о героях... Мы и на самом деле герои. Но мы не артисты, не деланные герои, а герои-люди, простые и обыкновенные.
Устал даже сегодня. Положил сейчас голову на руки и сижу, задумавшись, — надо найти в себе силы все преодолеть. Мы все многострадальные Иовы. Проблема страдания — вековечная, и страшная.
Процвесть и умереть...
Ирина Эренбург, 31 год, журналист, Москва:
10 июня.
Ничего не успеваю. Все работа и работа. Надо положить вещи в нафталин. Но это невозможно, все невозможно, и жить невозможно. Как бы чудесно было, если бы мы были вдвоем, даже в окружении. Я уверена, что со мной тебе было бы легче. Да?
Сегодня читала по радио о весенней Москве. Как полагается, привирала, но сейчас это оправдано. Два часа ночи, надо писать о Мери. Но без работы я бы сошла с ума. Мама не звонит, наверное, огород, а я волнуюсь. Целую тебя, мой родной.
Боренька, знаю, что ты должен быть, или мы оба не будем. Завтра в 9 собачья площадка.
Ты любишь финики, сейчас они есть. Тебя ждет целая плитка шоколада. Ты будешь мною гордиться — я работаю. Но что толку…
Будем ходить по Армении и поедем на Севан. Будем, обнявшись, сидеть и смотреть в глубокую воду Севана. Я больше не обгорю. Хочу жить пять лет назад.
Авторское примечание: "В саду «Эрмитаж» натаскивали собак на миноискателей. Оказалось, деревянные мины аппарат не может обнаружить, а собаки могут. Уголек первым в своей группе находил зарытую в земле мину и садился рядом с нею, как его учили. Я гордилась своим способным пуделем, но когда пришла повестка о его мобилизации, я воспользовалась тем, что мы с ним часто переезжали, и не отправила его на фронт. Уголек стал дезертиром."