14 июня 1937-го года
в дневниках
Дневники дрейфующей станции "Северный Полюс-1"
Иван Папанин, 42 года, начальник станции:
14 июня.
Из Москвы телеграфируют, что иностранная пресса проявляет огромный интерес к нашей научной работе. Агентство просит регулярно, два раза в месяц, сообщать о жизни и работе на льдине — для заграничных газет.
Отправились с Эрнстом на лыжах осматривать наше поле. Там, где была трещина, теперь большая река. Придется быть настороже, держать ухо востро, чтобы эта трещина нас не подвела. Ширшов работал у лунки с лебедкой, я помогал ему. В полночь он начнет делать суточную станцию, это значит, что двадцать четыре часа Петр Петрович будет находиться у лебедки.
Федоров осматривал другую часть нашего ледяного поля и сообщил, что там также заметил большие разводья и трещины.
Мы оказались на плавучем ледяном острове.
Полярник Саша Погосов прислал шутливую радиограмму: «В Москве низкая облачность, температура — минус десять градусов, видимость — два метра, осадки. Необходимо срочное вмешательство вашей «фабрики». Примите заказ на хорошую погоду».
Может, когда-нибудь арктическая «фабрика погоды» и будет принимать такие заказы. Пока же нам приходится вести борьбу со стихией...
У нас пурга сменилась ясной погодой; температура — минус семь градусов. Над льдиной пролетел еще один гость с юга — чайка-глупыш. Подул юго-западный ветер; значит, можно ожидать, что нас понесет немного к северу. Это хорошо! Мы получим возможность дополнительно провести научные работы в высоких широтах.
________________________________________
Павел Филонов, художник, 54 года, Ленинград:
14 июня.
Вечером звонил Терентьев. Он получил свою работу, но к Рафаилу не ходил — не решается. Он сказал, что «Колхоз» снят, кажется, Агулянским. Я его убедил повидать Рафаила. Он сказал, что завтра я получу повестку из горкома об уплате членских взносов, для чего должен явиться в горком 16-го. Я ответил, что не пойду туда. Плохо быть безработным, но еще хуже признаваться перед богатой и сильной сволочью в своей нищете. В тот час, когда по повестке меня будут ждать для издевательства в горкоме, я буду спокойно работать дома. Я буду думать, как уничтожить те причины, которые довели Купцова до петли, меня до позора и нищеты, делают из сотен и тысяч учащихся живописи безграмотных мазилок или очень «грамотных» лизоблюдов. Как исследователь я могу и в советском, и в мировом масштабе поднять искусство на небывалую высоту, могу сделать Мировой расцвет Искусства (сейчас по радио сказали, что сегодня наши товарищи на полюсе были взволнованы и обрадованы: к ним прилетела чайка. Кроме того, они видели раньше чистика и курочку), но дело в том — поможет мне партия, как она помогала Мичуриным и Павловым, или я буду делать мое дело один, подготовляя себе смену в лице Миши, Дормидонтова, Терентьева и т.д.
Михаил Пришвин, 64 года, Загорск:
14 июня.
Погода переменилась: прохладно и ветрено.
После встречи с самой Огневой (80 лет) стал читать с большим интересом ее мемуары, интересная кадетская подоплека типа Ставрогина (Муромцев), Очень ясно становится происхождение современного проклятого человека (от Онегина и Печорина, кадет, эсеров и т. п. — и все безродные в широком смысле, т. е. оторванные от народа). Многое ясно теперь, но не все, потому что мы очень быстро движемся к тому неизвестному, от которого все прошлое станет как «пережитое» и все насквозь будет видно. Сейчас нам это не видно, т. к. нас частично движут ее остатки тех же сил.
Огнев спросил меня, как будем мы с Петей дальше работать, я ответил, что будем стараться вводить в работу о лесе большее и большее количество экологических факторов и до тех пор, пока не будет понятен весь лес как лицо земли.
С. И. Огнева сказала, что с мужем жила 45 лет и все это время он ходил за ней, глядел на нее... — Это дятел! — сказал я. —
Как дятел? — Рыцарь современный, кто нашел не в мечтах, а на земле свою прекрасную даму и ходит, заботится о ней, как дятел. Разве не знаете вы жизнь дятла?
Говорят, что в «Правде» меня опять назвали столпом «Перевала». Так это надоело, что лень уж и отвечать.
Есть что-то в нашей современной жизни вроде удушливого газа: лучшее желание, лучшая мечта, лучшая мысль, лучшее дело в самом своем прорастании из личного в общее подвергаются действию злых сил.
После действия этих удушливых газов от всего остается лишь пустое слово: правда, отечество, счастье, народ, национальность и т. д., — все это совершенно пустые слова.
Обман пустых слов рано или поздно открывается, и тогда возникает вопрос о вредительстве, находят очередную жертву, вредителя, и агитируют за «бдительность».
Очень хорошее, патриотическое намерение стеречься врага и предупреждать друзей об опасности при действии тех же злых сил, удушливых газов, становится особенно разрушительным: каждый работник в своем товарище начинает подозревать врага; всякое злое намерение от самолюбия, зависти, хамства и т. д. находит оправдание в бдительности; из-за бдительности люди поедом едят друг друга, а некие спекулянты, созерцая это, пользуются и ловят рыбу в мутной воде.
Происходит как бы сознательное, систематическое разрушение национальных сил, разложение русского народа.
И даже когда это отчасти поняли и начали трубить о национальности, о Великороссии, то именно тем самым явился и благовидный покров разрушения. Все это теперь вскрывается, как будто корни советского дерева вступили в бесплодную среду и листья-покровы все разом посыпались...
Что это? изжита ли идея социализма до конца, или кто-то со стороны намеренно приводил ее к абсурду? Вот, напр., восхваление, вознесение и превознесение всего восходящего нарочно придумано для его же умерщвления или же является естественным следствием факторов данной среды?
В стремлении освободить себя от чужого ума и добиться от себя самого личной своей мысли или личного чувства, которое представляется как путь правды (неправда: невольное подчинение чужому уму, чужой воле) — <зачеркнуто: я> он постепенно забывал прочитанное в юности и так дошел до перевала жизненного пути. После того он стал возвращаться без страха к мудрецам, от которых бежал как от чужого ума. Перечитывая теперь, он стал и у мудрецов понимать свое — верное, и чужое — неверное.
Фигура повторения в словесной речи:
— Дерево шумит — идут люди под деревом и гуторят между собой.
Шумит дерево, трудно разобрать, о чем это люди между собой говорят.
Разобрать трудно, долетит слово какое-то, как будто случайно вырвалось человеческое слово из говора целого зеленого народа, расположенного на ветке возле одного ствола, единой своей державы.
Как единая своя держава дерево шумит: люди вы, люди! как слабо, как жалко ваше отдельное слово среди единого зеленого шума, единой державы.
...
Демьян Бедный. Загадка.
<На полях: «Чудовищно! Вместить как трудно мне в слова / Всё то, чего вместить не может голова. Разгадка: дурак.»>
...
Не забыть, что дятел из дерева извлекает свою брачную песню: он только искусник, музыкант, поет у него дерево, как поет дерево у скрипача.
У меня тоска бывает чаще всего от прихода в свое внимание чего-нибудь избитого, повторенного много раз, пошлого. Есть, однако, избитое, например, выбитая ногами людей тропа — никогда не вызовет тоски, есть травка-мурава на дворе, всю жизнь смотришь — и ничего.
Однако слово «Демьян Бедный» даже и без стихов — вызывает тоску. Вид лестницы милиции, суда... Берет на бок у девушки со взбитым коком на другой стороне. Массовое тело физкультурниц. Редакции «Известий» и «Правды». Флаги.
А то бывает, что-нибудь напомнит твой невыполненный Долг: т. е. раз обошел, другой обошел, третий — надо, а противно, и опять обошел, и опять, и опять: напр., какую-нибудь рукопись или книгу надо прочесть и не можешь: не сделав сразу, запустил в тоску. Таких возбудителей тоски субъективного происхождения очень много.
Быть может, даже и всегда тоска появляется именно на границе пошлости и личной за нее ответственности, в момент, когда слышится как бы голос: ты отвечаешь за пошлость, ты бы мог предупредить, но пренебрег, и вот тут-то и начинается тоска, постепенно парализующая выход «из себя». Итак, пошлость сама по себе недостаточна, чтобы возбудить тоску, нужна еще личная ответственность за нее.
А то бывает, хотел сделать что-нибудь — и не вышло, или вышло, но не оправдало надежд, связанных с этим, так свои фотографии у меня часто вызывают тоску, потому что затея безмерно превышала возможности фото. А то что-нибудь не докончишь, и в другой раз «не хочется кончать», а оно напоминает, и ты избегаешь встречи (ответы на письма). А то просто неудача, из-за которой отвернул лицо в сторону. И так бывает!
Напротив, все совершенное, законченное, выполненное с чистой совестью вызывает радость при встрече, хорошее воспоминание, гордость. В тоске — уединиться, в этом — поделиться с другими. Там — неприятели, здесь — друзья.
И еще бывает тоска просто оттого, что неприбрано что-нибудь где-нибудь и валяется зря. Потребность в порядке вызывает тоску, и, бывает, просто в комнате начнешь прибираться и восстанавливаешь работоспособность.
Настроение в литературе играет огромную роль: надо только уметь отдаться ему и потом задержать упорной сосредоточенной работой. Очень опасно, однако, принимать жизненные решения под настроением. Можно, напр., настроиться религиозно, ходить в церковь, говеть, и все это будет одно представление. Какая-нибудь крупная перемена в жизни, и от такой религии и следа не остается в душе.
Вот сейчас в такой трагический момент жизни нашей России постоянно делаешься такой игрушкой настроений, приходящих извне, охватывающих и захватывающих.
У всех коммунистов, хороших и плохих, умных и глупых, у Коли Дедкова, и Панферова, и Ставского, и Фадеева — есть что-то общее, что это?
В это жестокое время все так быстро изнашивается! Какой же безумец-художник пустит в общество затейный наряд своих красок, слов, звуков. Все это сразу износится.
Значительная часть генералитета нашей армии оказалась шпионами, за границей это принято как наша слабость. Но «Правда» и тут нашлась: они смотрели на казнь их как на доказательство нашей мощи. Надо сделать усилие над собой, чтобы найти в этих словах какой-нибудь смысл. Но вот, вспомнив конец Империи, когда надо было тысячами казнить — и не казнили, понимаешь, что в решительном действии в отношении колебателей основ нашего государства может сказаться и действительно его мощь.
Надо отметить, однако, что все эти события совершаются там, вверху — в народе, в обществе к этому привыкли и мало придают значения.
Принципиально сейчас никто почти даже из тузов либерализма (профессора) не стали бы возражать против того, чтобы открыто стать на сторону Сталина. И только скажут: если бы знать, что он удержится...
Дневники дрейфующей станции "Северный Полюс-1"
Иван Папанин, 42 года, начальник станции:
14 июня.
Из Москвы телеграфируют, что иностранная пресса проявляет огромный интерес к нашей научной работе. Агентство просит регулярно, два раза в месяц, сообщать о жизни и работе на льдине — для заграничных газет.
Отправились с Эрнстом на лыжах осматривать наше поле. Там, где была трещина, теперь большая река. Придется быть настороже, держать ухо востро, чтобы эта трещина нас не подвела. Ширшов работал у лунки с лебедкой, я помогал ему. В полночь он начнет делать суточную станцию, это значит, что двадцать четыре часа Петр Петрович будет находиться у лебедки.
Федоров осматривал другую часть нашего ледяного поля и сообщил, что там также заметил большие разводья и трещины.
Мы оказались на плавучем ледяном острове.
Полярник Саша Погосов прислал шутливую радиограмму: «В Москве низкая облачность, температура — минус десять градусов, видимость — два метра, осадки. Необходимо срочное вмешательство вашей «фабрики». Примите заказ на хорошую погоду».
Может, когда-нибудь арктическая «фабрика погоды» и будет принимать такие заказы. Пока же нам приходится вести борьбу со стихией...
У нас пурга сменилась ясной погодой; температура — минус семь градусов. Над льдиной пролетел еще один гость с юга — чайка-глупыш. Подул юго-западный ветер; значит, можно ожидать, что нас понесет немного к северу. Это хорошо! Мы получим возможность дополнительно провести научные работы в высоких широтах.
________________________________________
Павел Филонов, художник, 54 года, Ленинград:
14 июня.
Вечером звонил Терентьев. Он получил свою работу, но к Рафаилу не ходил — не решается. Он сказал, что «Колхоз» снят, кажется, Агулянским. Я его убедил повидать Рафаила. Он сказал, что завтра я получу повестку из горкома об уплате членских взносов, для чего должен явиться в горком 16-го. Я ответил, что не пойду туда. Плохо быть безработным, но еще хуже признаваться перед богатой и сильной сволочью в своей нищете. В тот час, когда по повестке меня будут ждать для издевательства в горкоме, я буду спокойно работать дома. Я буду думать, как уничтожить те причины, которые довели Купцова до петли, меня до позора и нищеты, делают из сотен и тысяч учащихся живописи безграмотных мазилок или очень «грамотных» лизоблюдов. Как исследователь я могу и в советском, и в мировом масштабе поднять искусство на небывалую высоту, могу сделать Мировой расцвет Искусства (сейчас по радио сказали, что сегодня наши товарищи на полюсе были взволнованы и обрадованы: к ним прилетела чайка. Кроме того, они видели раньше чистика и курочку), но дело в том — поможет мне партия, как она помогала Мичуриным и Павловым, или я буду делать мое дело один, подготовляя себе смену в лице Миши, Дормидонтова, Терентьева и т.д.
Михаил Пришвин, 64 года, Загорск:
14 июня.
Погода переменилась: прохладно и ветрено.
После встречи с самой Огневой (80 лет) стал читать с большим интересом ее мемуары, интересная кадетская подоплека типа Ставрогина (Муромцев), Очень ясно становится происхождение современного проклятого человека (от Онегина и Печорина, кадет, эсеров и т. п. — и все безродные в широком смысле, т. е. оторванные от народа). Многое ясно теперь, но не все, потому что мы очень быстро движемся к тому неизвестному, от которого все прошлое станет как «пережитое» и все насквозь будет видно. Сейчас нам это не видно, т. к. нас частично движут ее остатки тех же сил.
Огнев спросил меня, как будем мы с Петей дальше работать, я ответил, что будем стараться вводить в работу о лесе большее и большее количество экологических факторов и до тех пор, пока не будет понятен весь лес как лицо земли.
С. И. Огнева сказала, что с мужем жила 45 лет и все это время он ходил за ней, глядел на нее... — Это дятел! — сказал я. —
Как дятел? — Рыцарь современный, кто нашел не в мечтах, а на земле свою прекрасную даму и ходит, заботится о ней, как дятел. Разве не знаете вы жизнь дятла?
Говорят, что в «Правде» меня опять назвали столпом «Перевала». Так это надоело, что лень уж и отвечать.
Есть что-то в нашей современной жизни вроде удушливого газа: лучшее желание, лучшая мечта, лучшая мысль, лучшее дело в самом своем прорастании из личного в общее подвергаются действию злых сил.
После действия этих удушливых газов от всего остается лишь пустое слово: правда, отечество, счастье, народ, национальность и т. д., — все это совершенно пустые слова.
Обман пустых слов рано или поздно открывается, и тогда возникает вопрос о вредительстве, находят очередную жертву, вредителя, и агитируют за «бдительность».
Очень хорошее, патриотическое намерение стеречься врага и предупреждать друзей об опасности при действии тех же злых сил, удушливых газов, становится особенно разрушительным: каждый работник в своем товарище начинает подозревать врага; всякое злое намерение от самолюбия, зависти, хамства и т. д. находит оправдание в бдительности; из-за бдительности люди поедом едят друг друга, а некие спекулянты, созерцая это, пользуются и ловят рыбу в мутной воде.
Происходит как бы сознательное, систематическое разрушение национальных сил, разложение русского народа.
И даже когда это отчасти поняли и начали трубить о национальности, о Великороссии, то именно тем самым явился и благовидный покров разрушения. Все это теперь вскрывается, как будто корни советского дерева вступили в бесплодную среду и листья-покровы все разом посыпались...
Что это? изжита ли идея социализма до конца, или кто-то со стороны намеренно приводил ее к абсурду? Вот, напр., восхваление, вознесение и превознесение всего восходящего нарочно придумано для его же умерщвления или же является естественным следствием факторов данной среды?
В стремлении освободить себя от чужого ума и добиться от себя самого личной своей мысли или личного чувства, которое представляется как путь правды (неправда: невольное подчинение чужому уму, чужой воле) — <зачеркнуто: я> он постепенно забывал прочитанное в юности и так дошел до перевала жизненного пути. После того он стал возвращаться без страха к мудрецам, от которых бежал как от чужого ума. Перечитывая теперь, он стал и у мудрецов понимать свое — верное, и чужое — неверное.
Фигура повторения в словесной речи:
— Дерево шумит — идут люди под деревом и гуторят между собой.
Шумит дерево, трудно разобрать, о чем это люди между собой говорят.
Разобрать трудно, долетит слово какое-то, как будто случайно вырвалось человеческое слово из говора целого зеленого народа, расположенного на ветке возле одного ствола, единой своей державы.
Как единая своя держава дерево шумит: люди вы, люди! как слабо, как жалко ваше отдельное слово среди единого зеленого шума, единой державы.
...
Демьян Бедный. Загадка.
<На полях: «Чудовищно! Вместить как трудно мне в слова / Всё то, чего вместить не может голова. Разгадка: дурак.»>
...
Не забыть, что дятел из дерева извлекает свою брачную песню: он только искусник, музыкант, поет у него дерево, как поет дерево у скрипача.
У меня тоска бывает чаще всего от прихода в свое внимание чего-нибудь избитого, повторенного много раз, пошлого. Есть, однако, избитое, например, выбитая ногами людей тропа — никогда не вызовет тоски, есть травка-мурава на дворе, всю жизнь смотришь — и ничего.
Однако слово «Демьян Бедный» даже и без стихов — вызывает тоску. Вид лестницы милиции, суда... Берет на бок у девушки со взбитым коком на другой стороне. Массовое тело физкультурниц. Редакции «Известий» и «Правды». Флаги.
А то бывает, что-нибудь напомнит твой невыполненный Долг: т. е. раз обошел, другой обошел, третий — надо, а противно, и опять обошел, и опять, и опять: напр., какую-нибудь рукопись или книгу надо прочесть и не можешь: не сделав сразу, запустил в тоску. Таких возбудителей тоски субъективного происхождения очень много.
Быть может, даже и всегда тоска появляется именно на границе пошлости и личной за нее ответственности, в момент, когда слышится как бы голос: ты отвечаешь за пошлость, ты бы мог предупредить, но пренебрег, и вот тут-то и начинается тоска, постепенно парализующая выход «из себя». Итак, пошлость сама по себе недостаточна, чтобы возбудить тоску, нужна еще личная ответственность за нее.
А то бывает, хотел сделать что-нибудь — и не вышло, или вышло, но не оправдало надежд, связанных с этим, так свои фотографии у меня часто вызывают тоску, потому что затея безмерно превышала возможности фото. А то что-нибудь не докончишь, и в другой раз «не хочется кончать», а оно напоминает, и ты избегаешь встречи (ответы на письма). А то просто неудача, из-за которой отвернул лицо в сторону. И так бывает!
Напротив, все совершенное, законченное, выполненное с чистой совестью вызывает радость при встрече, хорошее воспоминание, гордость. В тоске — уединиться, в этом — поделиться с другими. Там — неприятели, здесь — друзья.
И еще бывает тоска просто оттого, что неприбрано что-нибудь где-нибудь и валяется зря. Потребность в порядке вызывает тоску, и, бывает, просто в комнате начнешь прибираться и восстанавливаешь работоспособность.
Настроение в литературе играет огромную роль: надо только уметь отдаться ему и потом задержать упорной сосредоточенной работой. Очень опасно, однако, принимать жизненные решения под настроением. Можно, напр., настроиться религиозно, ходить в церковь, говеть, и все это будет одно представление. Какая-нибудь крупная перемена в жизни, и от такой религии и следа не остается в душе.
Вот сейчас в такой трагический момент жизни нашей России постоянно делаешься такой игрушкой настроений, приходящих извне, охватывающих и захватывающих.
У всех коммунистов, хороших и плохих, умных и глупых, у Коли Дедкова, и Панферова, и Ставского, и Фадеева — есть что-то общее, что это?
В это жестокое время все так быстро изнашивается! Какой же безумец-художник пустит в общество затейный наряд своих красок, слов, звуков. Все это сразу износится.
Значительная часть генералитета нашей армии оказалась шпионами, за границей это принято как наша слабость. Но «Правда» и тут нашлась: они смотрели на казнь их как на доказательство нашей мощи. Надо сделать усилие над собой, чтобы найти в этих словах какой-нибудь смысл. Но вот, вспомнив конец Империи, когда надо было тысячами казнить — и не казнили, понимаешь, что в решительном действии в отношении колебателей основ нашего государства может сказаться и действительно его мощь.
Надо отметить, однако, что все эти события совершаются там, вверху — в народе, в обществе к этому привыкли и мало придают значения.
Принципиально сейчас никто почти даже из тузов либерализма (профессора) не стали бы возражать против того, чтобы открыто стать на сторону Сталина. И только скажут: если бы знать, что он удержится...