ЗИМА
Собрав в кулак все ветры полевые,
Войдет в права январская пурга,
Тяжелое проклятие России
Сугробами навалит на врага.
Над ним зима опустит тучи низко,
Под ним навек окаменеет лед,
Его от нашей ярости сибирской
Немецкая фуфайка не спасет.
Ни Гамбурга, ни Штеттина, ни Кельна
Он не увидит, только смерть в упор.
Вперед — нельзя итти, борьба — бесцельна,
Огонь и снег — таков наш приговор.
На беззащитных вымещал ты злобу,
Детей расстреливал «отважно», трус!
А ну-ка, вьюга какова на пробу?
А ну-ка, пуля какова на вкус?
Не залечить тогда смертельной раны,
Нигде тогда спасенья не ищи,
Когда возьмут российские бураны
Немецкие дивизии в клещи —
Встает рассвет, расколотый снарядом,
Уходит в белой изморози тьма...
Идут бойцы, идет с бойцами рядом
Великая союзница — Зима.
Михаил Светлов, Северо-Западный фронт.
18 ноября 1942 года, "Красная звезда".
Софья Аверичева, актриса, 28 лет, доброволец, фронтовая разведчица, Смоленская область:
18 ноября.
Сегодня вернулась группа Игнатьичева из немецкого тыла. Голодные, измученные. Анютка их сразу в отдельную землянку, на карантин. Взяла я газеты, письма и потихоньку пробралась к ним в «изолятор». Разведчики лежат худые, как мощи. А Валюшка осунулась, страшно смотреть: под глазами синие круги, шея вытянулась, как у гуся.
Ребята рассказывают, что в Агеевских лесах партизан не оказалось. Здесь все перевернуто вверх дном: землянки разрушены, взорваны. Жители рассказали, что с тяжелыми боями партизаны покинули эти места. Ребята наши долго бродили по лесу, но установить связь с партизанами так и не смогли. А потом начались скитания в поисках перехода немецкой обороны. Продукты подошли к концу.
При выходе из тыла разведчики должны были взять «языка», но около линии обороны противника напоролись на немецкую засаду. Ранен в ногу пулеметчик Отвагин, смертельно ранен Сережа Соловьев. Очень жаль Соловьева. Он бесстрашный разведчик, замечательный, никогда не унывающий товарищ. Увлекается поэзией, даже сам сочинял стихи. Во взводе нашли его дневник. Короткие наивные записи. «Сегодня впервые я узнал женское сердце». Это он поговорил с Валей Лавровой об интимных вещах, и ему показалось, что он узнал женское сердце.
В землянке-изоляторе жарко. Ребята наслаждаются теплом. Лаврова спорит с Внуковым о вдохновении. «Вдохновение, — говорит Внуков, — это какое-то наитие, восторженное чувство». — «Я категорически с тобой не согласна! — кричит Валентина. — Вдохновение — это необычное проявление ума, высокое состояние творческого подъема. Нас, педагогов, считают сухими, черствыми людьми. А я тебе скажу, педагог без вдохновения не имеет права учить, воспитывать детей. Чем трудолюбивее учитель, тем чаще посещает его это прекрасное чувство».
В роте давно уже замечают, что за бесконечными спорами и диспутами Лавровой и Внукова стоит нечто большее.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
18/XI–42. Была у Маханова, жаловалась на Лесючевского, читала новые стихи, и как будто бы все очень хорошо, — сказал, что Лес<ючевский> зря задерживает стих, очень хвалил «Письмо вдовы», — а все равно, осадок, как всегда, какой-то нехороший остался, точно я все время там у него подличала, врала... Не знаю сама, почему такой осадок, — человек он милый и неглупый, ну, а культпропский кретинизм — это уж от бога!
Но это хорошо, что «Письмо» санкционировано, оно скажет кое-что людям, это хорошая песня. (М<ожет> б<ыть>, у меня такой осадок оттого, что читала незаконченные, еще сырые стихи, в которых сама не уверена?..) Но в общем, мне вновь хочется работать, —
вот написать бы еще «Письмо в тыл», и была бы хорошая передача. «Вдову» надо отдать в «Комс<омольскую правду>» и «Лен<инград>скую» Правду». М<ожет> б<ыть>, завтра приедет Галка — перевозить меня. Ах, если б завтра все окончательно со всех мест перетащить в одно, — уже на 75% «устроились». Завтра еще раз проверю печки, — в воскресенье они дико дымили, но, м<ожет> б<ыть>, это от страшной влаги в воздухе, — ведь первый-то раз горели хорошо?.
Попробую пописать стихи.
Анна Остроумова-Лебедева, художник, 71 год, Ленинград:
18 ноября. Среда. Кончики пальцев, самые подушечки, болят и имеют вид свежее поджаренных. Дрова, дрова. Два последних дня рисовала портрет моей соседки. Хорошенькая молодая женщина, совсем простая, еле грамотная. Она обещала мне с постройки, которую разбирают и где она бригадиром из своей доли уступить мне несколько досок за портрет. Сделала я его свинцовым карандашом, подкрасив слегка красным карандашом. Голова в натуральную величину и только одна голова. Если б не темное время и короткий день я бы его сделала сразу. На второй день я только подправляла. Она вышла похожа, но портрет как искусство — низкопробно. Буду стремиться своим искусством зарабатывать дрова? Дрова можно достать у спекулянтов, дельцов. Соблазнятся ли они портретами? Скорее, чем пейзажами.
Последние дни отвечала телеграммами на поздравления меня с моим новым званием. Ответила: 1) Коллективу работников Русского Музея. 2) Дирекции Академии Художеств. 3) Коллективу работников Казань завода Л.Б. имени академика Лебедева. 4) В Москву Беспалову. 5) Сергиенко. 6) Лансере. 7) В «ИС» моей сестре и зятю. 8) Письмо — Загурскому. 9) Письмо и открытка Морозовым.
Настроение у меня не приподнятое. Угнетает темнота. Живописью работать нельзя.
Из столовой Управления по делам искусств получаю каждый день 2 завтрака, за которыми ездит Нюша и без выреза талонов из продуктовой карточки. Это нас очень и очень подкрепляет. Экономии я на этом не строю и прибавляю к обеду блюдо из крупы.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, политработник, Ленинград:
18 ноября. Выпал снег. С утра солнечно. Днем барражируют истребители.
В Ленинграде маленький кочан капусты, полморковки и четыре картофелины стоят 160 рублей (!).
Всеволод Иванов, писатель, 48 лет, Москва:
18 ноября. Среда.
Утром родственница Маруси, нашей домработницы и воспитательницы детей, вернее няни, принесла мне бумаги. Она работает в типографии. Как она получила бумагу — бог ее ведает. Денег не взяла. Ей 27 лет, простенькая, худенькая, в платочке, работает печатницей. Тамара спрашивает:
— А где ваш муж, Паша?
— А он под Сталинградом. Он в штабе Жукова, их туда перебросили.
— Какой у него чин?
— Да и не знаю, точно. Вроде «капитан», что ли! Ее подруга, тоже племянница Маруси, Тоня говорит:
— Он к ордену представлен.
Женщина эта была работницей у одной нашей знакомой, — не помню фамилии, такая кругленькая, белокурая, — была одно время у художника Тышлера. Затем поступила в типографию, — и вот муж ее — капитан из штаба генерала Жукова. По прежним масштабам, Жуков вроде генерала Брусилова, — кто же был бы этот капитан? Сын банкира, крупного помещика, университетское, может быть и академическое, образование, — а теперь? И жена его не придает этому значения, да и он, небось, не очень — «направили на работу — и работаю». Отрадно, но и грустно.
Иногда думаешь, что знания отстают от должностей. Ложь «Фронта» не в том, что таких событий не бывает, что люди не хотят учиться, а в том, что учиться некогда, да и не у кого и самое главное — короткое время. Мы его укорачиваем, столетие хотим вместить в пятилетку, а оно, окаянное, как лежало пластом, так и лежит.
Немножко правил роман. Тамара пошла к брату. Бедняга лежит уже неделю почти. От донорства он обессилел и болезнь переносит плохо — 38,7, он уже бредит.
Зашел в квартиру на Лаврушинском. Холодно. Трубы не нагреты. На лестнице темно. Переулок разгружен и подметен. Ни звука, ни телеги, ни автомобиля. Утром оттепель, к вечеру подтаяло. Небо в тучах, и льдинки на асфальте блестят как-то сами по себе. Снег в канаве грязный.
Весь город в кино: первый день идут «Три мушкетера».
Тамара пришла от брата. Николай Владимирович держит собаку, овчарку, на которую и получает паек. На днях было собрание собачников. «Прорабатывали» людей, которые сами съедают собачий паек, а собак кормят раковыми опухолями, получая их в Раковом институте. Когда Тамара, возмущенная и потрясенная, спросила:
— Но кто же дает им раковые опухоли?
— По блату сейчас все возможно.
И он же рассказал случай на даче. Упросили повара, кормившего какую-то военную часть, давать им остатки от обеда — для собаки. Послали домработницу за остатками. Повар получил 50 рублей. Смотрит — он наливает в ведро прямо из котла, из которого кормят и красноармейцев. Дня через три, повар требует денег:
— Позвольте, мы вам дали!
— Мало.
— Что же мне собаке ведро надо?
— А мне меньше отпускать какая выгода?
Хлопочем у начальника московской милиции Романенко о прописке бывшей нашей домработницы Евдокии Труниной. Хлопочем, звоним, умоляем, письма шлем, Союз писателей шлет письма Романенко — неделю, другую. И, конечно, отказывают. А домработница Сельвинских прописалась через какого-то мелкого милицейского чина, дав ему литр водки. — Жидкая валюта!